Стрелецкий бунт. Роман - Вера Гривина

В начале мая стрелецкие слободы уже бушевали так, что это слышала вся Москва. Служивые собирались кучками, спорили до хрипоты и лезли в драки. Самым шумным местом была Сретенка, куда днем стекались стрельцы всех московских полков. Время от времени там появлялись староверы со своими проповедями. Обстановка напоминала тлеющий костер. Пока еще вспыхивали только искры, но в любой момент могло разгореться пламя.

12 мая едва пасмурное утро сменилось солнечным днем, как и сама улица Сретенка, и окрестные переулки запрудились служивым людом. Большая толпа собралась возле храма Сергия чудотворца, возведенного из дерева в начале царствования первого Романова, Михаила Федоровича, а теперь строящегося заново из прочного камня. Церковь была вся в лесах и без креста, поэтому не вызывала у толпящихся вокруг нее людей должного почтения. В запале стрельцы порой бранились самыми скверными словами, чего они никогда не позволяли себе рядом с действующим храмом. А сразу после полудня возле церковной ограды возникла потасовка. Вначале подрались четверо, остальные же взирали на них, подбадривая дерущихся, но дурной пример заразителен, и драка постепенно разрасталась. Остановило эту рукопашную схватку вмешательство явившегося посмотреть, что происходит в храме, священника. Поскольку отца Василия стрельцы очень уважали, то, стоило ему начать говорить, как драчуны сразу же утихомирились. В закончившейся потасовке больше всех досталось невысокому и поджарому стрельцу со светлой бородкой клинышком. У него было разбито лицо, а из носа текла кровь. Он выругался и бросился прочь, размахивая оторванной полой желто-оранжевого кафтана.

– Ишь, как досталось Мишке Мельнову! – воскликнул прислонившийся к церковной ограде губастый крепыш в сером кафтане.

– Поделом ему! – откликнулся высокий, чернявый стрелец в кафтане клюквенного цвета.

К ним приблизился здоровенный детина в такой же форменной одежде, как и пострадавший Мельнов.

– А ты, Петров, как я погляжу, стоял в сторонке, – хмыкнул крепыш, обращаясь к детине.

Тот окинул его уничижительным взглядом.

– Кабы я, Сухоруков, вмешался, то мог бы кого-то и насмерть зашибить: рука-то у меня тяжелая.

– Тяжелая, – примирительно согласился Сухоруков.

– С чего все началось? – спросил Петров.

Крепыш пожал плечами.

– Я подошел, когда ребятушки вовсю молотили друг другу морды. Вон Фролка Перфильев, – кивнул он на чернявого стрельца, – больше моего знает.

– Мишка Мельнов – главный виновник драки, – пояснил Перфильев. – Он поносно отозвался о государе Иване Алексеевиче.

– Еще как поносно! – вмешался принимавший активное участие в потасовке Ефим Гладкий. – Мишка обозвал Ивана Алексеевича «убогим умом»!..

– Неужто? – ужаснулся Сухоруков.

Гладкий перекрестился.

– Вот те крест!

– Обозвал, – подтвердил Перфильев.

– Я ему за такие слова харю разбил бы! – воскликнул Сухоруков.

– Мы и кинулись ему бить харю, – продолжил Гладкий. – А приятель Мишкин, за него заступился, и пошло-поехало.

Петров покачал головой.

– С чего вдруг Мельнов взялся поносить государя Ивана Алексеевича?

– Скользкий он, Мишка, – ответил Перфильев. – Я ему не верю…

– А вот еще один такой же – себе на уме, – тихо сказал Сухоруков. – Немец – он и есть немец, хоть и в православную веру крещенный.

Эти слова относились к проходящему мимо капитану Цыклеру. Словно учуяв, что говорят о нем, он остановился возле беседующих стрельцов.

– Мое почтение Ивану Елисеивичу! – поприветствовал его Перфильев.

– Куда путь держишь? – спросил Петров.

– А тебе что за дело? – проворчал Цыклер.

– Я просто полюбопытствовал. Ежели не хочешь отвечать, не отвечай. Мне чужие тайны не больно надобны.

– У меня нет тайн от своих товарищей…

Петров перебил его:

– Разве же ты нам товарищ?

– А почто же нет? – удивился Цыклер.

– Ты начальство, а мы простые воины.

– Стрельцы все одним миром мазаны.

– Разве? – возразил Петров. – Кабы оно так было, вы, наши начальники, не мучили бы нас.

Цыклер глянул на него осуждающе.

– Ох, Афоня! Опять ты свой норов выказываешь. Мало тебя за него секли.

– Мало, по-твоему? – взъерепенился Петров. – У меня милостью начальников вся спина исполосована!..

– А ты зря на нас серчаешь, – заговорил Цыклер тихим голосом. – Мы тоже люди подневольные: над нами бояре начальствуют. А стрельцам нынче надобно вместе держаться, дабы изменникам противостоять…

Сухоруков прервал его:

– Значит, правда, что бояре – изменники?

– Вестимо, правда, – подал голос Перфильев. – Иначе, почто же они государя Федора Алексеевича извели да братца его, государя Ивана Алексеевича от власти отрешили? Не зря молва их винит в измене!

– Не зря, – согласился Цыклер.

– Матвеев вчера прибыл, – задумчиво промолвил Гладкий.

– Вот то-то и оно! – отозвался Перфильев.

– Я был у дьяка Шакловитого, – продолжил Ефим. – Он сказывал, что бояре грозятся повесить самых буйных стрельцов, а прочих разослать по дальним гарнизонам.

Его слова произвели должное впечатление.

– Что теперь будет? – испуганно воскликнул Сухоруков.

– Нельзя допустить расправы! – заявил Петров.

– Никак нельзя, – согласился с ним Перфильев.

– Вот нам и надобно держаться вместе, – изрек Цыклер.

В это время со стороны Сретенки появились четверо – седовласый стрелецкий полковник Афанасий Левшин в сопровождении троих стрельцов в зеленых кафтанах и малиновых шапках.

– Ой! – встрепенулся Цыклер. – Мне же надобно с полковником потолковать.

Когда он направился к Левшину, Петров проворчал:

– Нет у меня доверия к немцу, да и прочим начальникам я тоже не доверяю.

– Однако же Цыклер прав, – отозвался Сухоруков. – Нам покуда надобно держаться вместе.

– То-то и оно, что покуда, – буркнул Петров.

Глава 7

Тревога

По прибытию в Москву, Матвеев навестил царицу Наталью Кирилловну и царя Петра, но ни царевич Иван, ни царевны не удостоились его визита. Софью такое поведение Артамона Сергеевича весьма беспокоило.

«То ли еще будет, когда Матвеев заберет себе всю власть».

Тем временем вести из стрелецких слобод становились все тревожнее. От князя Якова Никитича Одоевского и своих челядинок Софья знала, что волнения вспыхнули с новой силой после того, как служивые узнали о намерение бояр казнить зачинщиков смуты и разослать по дальним гарнизонам основную массу московского служивого люда.

«О чем бояре думают? – переживала Софья. – Почто они не вмешиваются? Самонадеянность до добра не доводит».

В воскресение 14 мая она вызвала к себе в кабинет бойкую сенную девку Паньку.

– Что нынче в Москве творится? – спросила царевна.

– Не знаю – ответила Панька. – Я с утра занята была.

– Чем ты была занята? – удивилась Софья. – Нынче же воскресный день.

– У царевны Анны Михайловны, дай, Бог, ей здравия, в любой день для нас найдутся дела.

– Теперь-то ты свободна?

– Свободна.

– Тогда ступай за новостями.

– А ежели меня кто из царевен остановит?

– На меня сошлись: скажи, что царевна Софья с поручением послала.

Девка шагнула к двери.

– Погодь! – окликнула ее Софья. – Вроде у тебя ухажер – стрелец?

– Ну, уж и ухажер… – смущенно замялась Панька.

– Он нынче здесь?

– Нет, Андрюха токмо через два дня будет на службе в Кремле.

– Жаль! Хотелась бы знать, чего там стрельцы у себя в слободах замышляют. Ну, ладно, проведай хоть что-нибудь.

Когда Панька ушла, царевна прошлась по кабинету, мягко ступая по ворсистому узорчатому ковру цвета охры, затем села за отделанный яшмой, стеклом и черепахой письменный стол, взяла в руки подаренную ей царем Федором книгу «Lexicon Universale»27, но читать не смогла. Поднявшись с деревянного резного кресла, она машинально собрала разбросанные по столу бумаги, окунула непонятно зачем в большую бронзовую чернильницу перо, поставила кляксу на чистом листе, после чего с досадой покинула кабинет и принялась слоняться по покоям. В гардеробной царевна остановилась возле большого венецианского зеркала в серебряной раме и внимательно на себя посмотрела. Софья строго относилась к своей внешности, считая себя дурнушкой. На самом же деле в зеркале отражалась довольно-таки миловидная девица с чистым, высоким лбом округлым овалом лица, умными темно-карими глазами и аккуратным прямым носом. Правда, фигура у царевны была несколько полноватой, но полнота считалась не недостатком, а, напротив, достоинством женщины.

«Разве что волосы у меня хороши», – отметила Софья.

Свои густые темные волосы она с недавних пор укладывала, по примеру царицы Агафьи, в замысловатую прическу, но сейчас из-за траура заплела в непритязательную косу. Скромной была и одежда царевны: темный летник и похожий на монашеский куколь головной убор.